Барьер риска и мораль

Ровно две недели тому назад Кабмин одобрил законопроект об увеличении престижности труда шахтеров. Выступая перед журналистами, премьер-министр Юлия Тимошенко рассказала, что этот документ предусматривает установление для шахтеров почасовой оплаты труда, сопоставимой с другими странами Евросоюза. Кроме того, в нем предусмотрено начисление пенсий за 15 лет стажа работы под землей, льготы для поступления в вузы как шахтеров, так и членов их семей, а также членов семей, пострадавших в результате несчастных случаев на шахтах. В частности, по словам Тимошенко, члены семей шахтеров получат возможность прямого свободного поступления в вузы после собеседования. В законопроекте также предусмотрены преференции для молодых специалистов, начинающих работать на шахтах, увеличение государственной поддержки семьям пострадавших. С анализа этого законопроекта началась беседа “Дня” с народным депутатом (фракция БЮТ), главой парламентского комитета промышленной и регуляторной политики и предпринимательства Натальей Королевской.

— Вы — один из авторов законопроекта о престижности труда шахтеров. Что вас подтолкнуло к его разработке?

— На протяжении многих лет в Украине складывался точечный, псевдобизнесовый подход к угольной промышленности, когда старались туда вложить побольше государственных денег и получить, как ни странно, минимум отдачи. Для этого в бюджете создавались какие-то “черные дыры”, куда чем больше вкладывается денег, тем меньше добыча. К сожалению, не учитывался человеческий фактор. Абсолютно. Чтобы проанализировать ситуацию, мы провели социологический опрос в шахтерских городах Ровеньки, Антрацит, Красный Луч, Свердловск. Оказывается, люди идут работать в угольную промышленность главным образом потому, что они не могут найти другую работу (64%), семейным традициям следуют только 17%, а возможности получить более- менее приличную для этого региона зарплату, соразмерную хотя бы с минимальным прожиточным уровнем, ищут 50% опрошенных. И только на четвертом месте стоит статус в обществе. Лишь 7% считают действительно престижным сегодня труд шахтеров. А ведь в действительности шахтеры — это смелые люди, которые отстаивают не только свои проблемы, но и проблемы окружающих, это отважные люди, готовые ежедневно идти на риск. Так что сегодня можно много говорить о реформировании угольной промышленности, о разных подходах к этому делу, но самая главная задача — поднять престиж горняка. И я просто горжусь тем, что самый первый законопроект, который Кабинет Министров рассмотрел на своем заседании, посвящен этой проблеме. Нам нужно найти взаимопонимание с коллективами, с шахтерами и понять не только на высоком чиновничьем уровне, а на уровне людей, какие же существуют, в первую очередь, проблемы, какие необходимо сделать изменения для того, чтобы угольная промышленность стала действительно престижной и работать шахтером стало престижно. Ведь у нас были традиции, были династии. Это было очень почетно, когда и дед, и отец, и сын...

— Потребовалось проводить исследования, чтобы прийти к таким выводам, или это знали и раньше, ведь вы родом из шахтерского края?

— Лично я это прекрасно знала по собственному опыту. Я, действительно, родилась и выросла в шахтерском городке, много общалась с шахтерами и как депутат областного совета, и как депутат Верховной Рады, но порой те вещи, которые осознаются на подсознательном уровне, хочется понять глубже, имея в руках конкретные цифровые данные. С ними мне было легче готовить варианты названного законопроекта, вносить в них многочисленные изменения и уточнения, полученные из трудовых коллективов, где он обсуждался. Мне хотелось, чтобы люди сами рассказали о своих проблемах и отметили, что именно нужно решить в первую очередь.

— А чем отличается ваш законопроект от того, который готовило бывшее руководство угольного министерства?

— К сожалению, тот законопроект писали много лет. В нем было много красивых слов, а вот реального механизма, с помощью которого намечалось сделать труд шахтера престижным, разработать так и не удалось. Сколько шахтеру ни рассказывай, сколько ни уговаривай, но если не будут созданы условия для его безопасности, если он не будет видеть стабильности, перспективы предприятия и тенденций к росту своей зарплаты, то внушить ему что-либо, а тем более просто обмануть очень сложно. И когда предыдущее министерство красило душевые кабинки, бани и рассказывало, что тем самым мы вот развиваем угольную промышленность, то шахтер прекрасно понимал, что происходит. Горняк сегодня в первую очередь оценивает, сколько лав работает на шахте, какая суточная добыча на каждой из них, какая есть перспектива, идет ли проходка новых лав, поступают ли для них деньги, завозится ли оборудование... А если ничего этого нет, то рассказывать людям о перспективах развития угольной промышленности абсолютно бесперспективно. У шахтера барьер риска совершенно другой, и поэтому мораль другая. Одно дело, работать на земле, и совершенно другое — под землей. Когда в прошлом году я пригласила депутатов от фракции БЮТ спуститься в шахту, и когда мы поднялись, то уже совсем иначе реагировали на известную шахтерскую поговорку: что ты знаешь о солнце, если в шахте ты не был?

— И все же чем отличаются законопроекты?

— В первую очередь — подходами. Например, ставка так называемого подоходного налога была установлена предыдущим правительством одинаковая и для миллионера, и для углекопа — 15%. Но горняки-то помнят, что у них всю жизнь была пониженная ставка (10%) этого налога. Мы хотим вернуть эту ситуацию и тем самым повысить зарплату, которую люди получают на руки. Мы также четко прописали механизм получения жилья шахтерами. Сейчас примерно 6,8 миллиарда гривен заложено в бюджет 2008 года на финансирование угольной промышленности. А на 2007 год там было 5,8 миллиарда на эти цели. К сожалению, все эти деньги не доходили до людей непосредственно, они попадали большей частью в “черные дыры”, поскольку в цепочке от бюджета до момента финансирования шахт были порванные звенья. В результате эти огромные суммы никак не отражались на заработной плате шахтеров. Пониженная против минимальной, установленной законом, тарифная ставка действовала на большинстве шахт на протяжении всего 2007 года. И только в январе подняли тарифную ставку и сравняли ее с минимальной заработной платой в стране. Получается: на целой отрасли, на целом классе людей государство просто экономило деньги по абсолютно необоснованным причинам. И сейчас в законе о престижности мы написали, что необходима минимальная зарплата плюс 20% надбавки как для профессии с особыми условиями. И мы надеемся, что уже с марта наполнение бюджета позволит увеличить в целом зарплату по отрасли. По сути, государство и все мы оказались в долгу перед шахтерами. Я настаивала на снижении для них налога на заработную плату, чтобы хоть в какой-то мере компенсировать им эту несправедливость.

— По-моему, одна из существенных новинок вашего закона это то, что шахтеры переводятся на повременную оплату труда. Юлия Владимировна говорила, что эта оплата будет где-то на европейском уровне. Это ведь предусмотрено вашим законопроектом?

— Зарплата украинских шахтеров примерно в два раза меньше, чем у российских и, конечно, на порядок ниже, чем у их европейских коллег. Средняя зарплата по отрасли тоже ниже, чем по стране в целом. Сегодня ведется очень много дискуссий в профессиональных кругах о повременной оплате и о том, насколько этот механизм будет эффективным. Позиция Кабинета Министров, действительно, состоит в том, чтобы как можно быстрее ввести повременную оплату, потому сдельная оплата повышает риски, которым подвергаются шахтеры, вызывая у них желание больше заработать, пренебрегая даже мерами по безопасности. Поэтому в нашем законопроекте предусмотрена повременная зарплата. Но я все-таки считаю, что необходимо еще профессиональное обсуждение этих вопросов.

— То есть, окончательной редакции еще нет?

— Чтобы она появилась, нужно пройти в парламенте два чтения. Я считаю, что после первого чтения нужно будет провести широкое обсуждение этой проблемы в коллективах, в экспертном сообществе, на круглых столах, чтобы не допустить ошибок... К сожалению, оторванность парламентариев от реальной жизни часто приводит к тому, что законы на бумаге выглядят очень красиво, а при внедрении в жизнь приносят больше вреда, чем пользы. Именно поэтому мы обращались к коллективам, в профсоюзные организации, проводили социологические исследования. Закон, как мы считаем, должен быть результативным, а не очередной отмашкой и ложным свидетельством заботы об угольной промышленности и ее людях. Тут нужно спешить, но не поспешая. Чтобы не получить обратного результата.

— А как сами шахтеры реагируют на предложения ввести повременную оплату?

— Есть разные мнения. И у шахтеров, и в коллективах. На шахте им. Засядько, к примеру, была поддержка. Но, я считаю, очень многое зависит от того, насколько руководители предприятия смогут принять и осуществить такую задачу, основываясь на адекватном расчете. Реагируют они нормально, потому что понимают, что это нормализирует условия труда.

— А вы не боитесь, что с нашим менталитетом после этого резко упадет добыча?

— Есть нюанс. Я не хочу быть идеалисткой и говорить, что у нас настолько все налажено. Нужно взаимопонимание, контроль, взаимодействие по всей вертикали угольной промышленности. Поэтому я и считаю, что с радикальными мерами спешить не следует.

— Сколько бюджетных средств потребует этот закон? Вы считали?

— Конечно. И уверены, что дополнительных бюджетных средств не потребуется, потому что сегодня угольная промышленность, я считаю, и без того несколько перефинансирована, если взять во внимание результаты, которые она показывает. Дополнительные средства не потребуются при правильном, эффективном перераспределении средств внутри отрасли. Мы сегодня, наоборот, должны добиться более эффективного использования этих средств, потому что опыт 2007 года показал, что на самой высокой точке финансирования угольной промышленности получается самая низкая добыча, что в первую очередь говорит об эффективности менеджмента. Судите сами, в отрасли огромная очередь на должности генеральных директоров, других руководящих работников. Но желающих пойти работать грозами (горнорабочими очистных забоев. — Авт. ), вообще на подземные работы, почти нет. Только после трагедий минувшего года количество горных рабочих сократилось на восемь тысяч человек . И здесь явно виден кадровый дисбаланс. Руководство ведь жизнью ежедневно не рискует, зато имеет доступ к финансовым потокам в угольной промышленности, да еще иногда использует их так, что до обыкновенных рабочих — подземных и надземных в том числе — они плохо доходят. Я считаю, что отрасль (в плане коррупции) требует уже не терапевтического лечения, а хирургического вмешательства.

Хотелось бы надеяться, что в 2008 году финансирование отрасли будет адекватным темпам и уровню добычи. Для этого сейчас задействованы и внутренние, и структурные реформы, и механизмы контроля. Я даже уверена, что необходимо создать специальную общественную финансово-мониторинговую компанию или агентство, которое бы четко могло отследить финансирование по цепочке отрасли, потому что мы часто имеем случаи, когда деньги предназначены на заработную плату, а уже на месте руководство их использует по своему видению ситуации. В результате примерно сто миллионов гривен составила в прошлом году задолженность по заработной плате. Теперь ее необходимо реструктуризировать, но для этого должна быть ответственность, и не просто на словах. Многие говорят: я готов быть генеральным и я готов отвечать за результат. Но проходит какое-то время, и человек забывает об этом. Поэтому следует повысить административную и криминальную ответственность, руководители должны также понимать, что отвечают не только перед законом, но и несут социальную ответственность перед своим коллективом.

— Мы выяснили, что этот закон не добавит расходов бюджету. А считали ли вы, какой будет его отдача, если он будет принят?

— Для людей?

— Людям — понятно, увеличат зарплату, улучшат условия труда, это хорошо, дадут возможность бесплатно учить детей в вузах. Это замечательно. Но стране очень нужен уголь, а сегодня мы постоянно крутимся около цифры в 80 миллионов тонн в год. Так вот, сколько этот закон добавит к добыче? Ведь мы все-таки должны выходить еще и на такой результат?

— Да, но мы всегда должны помнить, какой ценой мы это делаем. Можно показать результат, достичь немыслимого, поставить рекорды, а потом понять, что у нас новые лавы не заряжаются, что новая проходка у нас не идет, все транспортные механизмы находятся просто в катастрофическом состоянии. Я общаюсь со многими руководителями в своей Луганской области (я ее непосредственно курирую от своей политической силы), и когда мы смотрим планы горных работ и говорим, что да, давайте обратимся к министерству, давайте увеличим добычу, давайте точечно увеличим нагрузку на те лавы, которые уже подготовлены, чтобы можно было получить сегодня эффект, то мы понимаем, что не только транспортные механизмы не в состоянии поднять дополнительные объемы на-гора. Самая большая катастрофа угольной промышленности — это отсутствие кадров, отсутствие людей, которые сегодня готовы высокопроизводительно работать.

— Но ваш закон направлен именно на то, чтобы в шахту пришли люди. И не уходили оттуда. А пока там сейчас идет процесс уменьшения количества работающих и тем более под землей. Вы хотите изменить ситуацию и направить вектор в другую сторону, соответственно, должна бы вырасти и добыча.

— Мы считаем, что эффект в угольной промышленности будет получен при эффективном вложении денег, при решении вопросов с оборудованием, а это тоже немаловажно. Но наше угольное машиностроение ориентируется на российские предприятия. Так традиционно сложилось...

— Почему?

— Тяжело сказать. Считается, в обществе есть такое мнение, что Украина плохо платит, что Украина мало платит. Но если мы сегодня проанализируем оплату за 2006—2007 годы, то в принципе финансирование по тендерам на оборудование составило 80— 90%, то есть по большому счету обязательство свое государство по запланированным поставкам полностью выполняло. Другое дело, насколько эффективно использовалось это оборудование, насколько оно соответствовало техническим условиям и насколько управление этими средствами осуществлялось в ручном режиме. Ведь можно было дать заказ одному заводу и не дать другому, не обращая практически внимания на технические параметры оборудования, которое реально необходимо угольной промышленности. Мы имеем ряд фактов, когда даже нормальные машиностроительные предприятия, оставаясь без заказов, уничтожались, в то время как другие производители получали дополнительные объемы, но не успевали выполнять свои обязательства, оборудование на угольные предприятия не приходило, из-за чего падала добыча. Мы также знаем, что на протяжении нескольких лет, как ни странно, финансирование угольной промышленности переносилось на вторую половину года, хотя все прекрасно понимают, что тендер нужно провести в начале года, чтобы успеть получить оборудование, зарядить лавы, чтобы в зиму они уже работали.

— Для угледобывающих районов серьезной проблемой является так называемые копанки, с помощью которых ведется незаконная разработка недр. Являетесь ли вы сторонником жестких мер, осуществляемых, к примеру, в той же вашей Луганской области, в направлении того, чтобы остановить незаконный промысел, который тем не менее позволяет как-то выживать населению депрессивных регионов?

— Я не радикал. Тем более в отношении копанок. Я понимаю, что ни один человек от хорошей жизни не пошел бы на них работать. Я там бывала, видела тот кошмар, который там творится. Но когда я обращалась к людям, которые там работают, мол, давайте мы запретим, закроем, у них это вызывало просто ужас. Я видела страх в глазах людей, потому что для них это последний источник дохода.

— Что же делать?

— Сегодня, по обобщенным подсчетам, по стране примерно пять миллионов тонн угля добывается нелегальным способом. Это — катастрофические цифры. И выход мы видим один — необходимо упростить получение лицензий, но ужесточить требования по безопасности, потому что сегодня самое жуткое в этих нелегальных шахтах, я считаю, это уровень безопасности, который в принципе вообще отсутствует. И условия труда, на которые люди вынуждены от безысходности соглашаться, чтобы заработать какие-то деньги. Есть проблемы и с экологией. Ведь рекультивацию этих земель, где сегодня есть копанки, никто потом не проводит. Это жуткое зрелище — изуродованные поля... Но в первую очередь там нужно решать вопрос охраны труда.

— Ну, и удается что-то сделать в этом направлении? Как идет процесс легализации таких шахт?

— Сейчас готовится законопроект по этому поводу, создана комиссия в министерстве, которая непосредственно этим занимается. Но меня всегда в этих планах волнует желание чиновников так все зарегулировать, что отрасль либо уничтожается, либо еще более криминализуется. Здесь главное — найти баланс и понять, что мы делаем это в первую очередь для людей и защитить их, дав все- таки возможность работать.

— Одновременно с законопроектом о престижности шахтерского труда в парламент планируется внести и проект о приватизации угольной отрасли. В чем его особенность, и может ли государство, которое само не очень-то справляется с созданием надлежащих условий охраны труда на шахтах, доверить это дело частнику? И есть ли желающие?

— Как ни странно, желающих сегодня действительно много. При этом все они хотят в первую очередь иметь на государственном, законодательном уровне защиту прав инвестора. Но я считаю, что и правительство должно иметь, также на законодательном уровне, защиту своего права как представителя государства по отношению к тому или иному объекту. Ведь есть примеры, в том числе в Луганской области, когда инвестор оказывается совершенно несостоятельным. Так, для шахты Краснопольевской нашли инвесторов, которые как будто бы собирались вкладывать серьезные деньги и реформировать предприятие. Но закончилось это тем, что все, что можно было добыть — добыто, а то, что можно было порезать на металлолом — порезано, сама шахта затоплена, находится в аварийном состоянии, зарплата не выплачена. И это не единичный случай. Такие методы псевдоинвесторов, с которыми они приходили раньше на предприятия угольной промышленности, сегодня недопустимы. Мы обязаны защитить в социальном плане персонал предприятия, потому что у нас шахта — это еще и самостоятельная социальная структура, это поселок горняков, где плохо или хорошо, но как-то все же обеспечивается жизнедеятельность человека. И если где-то там наверху принимается решение, что необходимо закрыть шахту, то при этом не только лишают работы несколько тысяч людей на самой шахте, но еще и десяток тысяч людей, которые обслуживают шахтеров и их семьи. К сожалению, такая система далеко не всегда реструктуризировать угольные предприятия так, как того требуют современные рыночные подходы, что ведет в том числе и к убыточности угольной промышленности, но это уже сложившийся факт, который нельзя вычеркнуть и который нельзя перевернуть. Я часто общаюсь с бизнесменами, которые приходят и говорят: у нас — бизнесовый подход, мы знаем, как сделать шахту рентабельной. И оказывается, что для них все просто: социальную сферу закрыть, людей сократить, один ствол закрыть, другой — оставить, технику безопасности пересмотреть. Слушая их, убеждаешься, что, по большому счету, любое угольное предприятие, у которого есть балансовый ресурс в достаточном количестве, можно вывести на точку безубыточности, а со временем и на точку прибыльности. Но при этом десятки тысяч людей мы просто загоним за черту человеческих условий жизни. По-моему, приватизация в угольной промышленности, это когда инвестор отдает себе отчет в том, что он — социальный инвестор. А с другим подходом — бизнес-, супербизнес, суперменеджерский — груз защиты социальных гарантий, социальных и экологических требований той территории, где находится это предприятие, ложится на государство. Будет ли получен в таком случае положительный результат? Поэтому наш подход к приватизации угольных предприятий сегодня состоит в том, что с коллективом должны быть согласованы все условия, с территорией должны быть подписаны все соглашения, гарантии должны быть не на словах, а на деле. Мы требуем: сначала проинвестируйте социальную сферу, а потом начинайте двигать реформу угольной промышленности. Государство должно иметь инвестиционный договор и утвержденный в дополнение к нему бизнес-план по данному предприятию, где четко прописаны этапы инвестирования того или иного предприятия и должно быть четко зафиксировано, что если в какой-то момент инвестор останавливает финансирование, то государство имеет право отказаться от его услуг без возврата ранее вложенных инвестиций. В этом случае инвестор не забудет об ответственности. Ведь если своевременно не финансировать шахту, то начинается подтопление территории, происходят опасные геологические процессы, скапливается газ... возникает опасность серьезнейших экологических катастроф. Все это должно входить в понятие “эффективность приватизации угольной промышленности”. Мы от нее не отказываемся, а приветствуем, но считаем, что на первом месте при этом должны быть интересы людей. И государство должно в первую очередь вкладывать деньги в них. Потому что инвесторы порой мыслят другими категориями. Для них главное — лавы, возможность нарастить добычу. Но кто это будет делать? Нередко, заходя на предприятие, инвесторы даже предъявляют государству претензии, что вы, мол, нам не можете обеспечить рабочих.

Но мы предъявляем к приватизации еще одно обязательное требование — она должна быть абсолютно прозрачной, абсолютно ясной, проходить на открытых аукционах, чтобы желающие вкладывать деньги все-таки могли чувствовать себя также защищенными, что к ним потом не придут и не скажут, что аукцион был неправильно проведен.

— Вы верите, что на таких условиях приватизация угольной промышленности возможна?

— Безусловно. Но нельзя также забывать, что в угольной промышленности есть лакомые куски, которые уже сегодня являются прибыльными.

— Даже при таком жестком подходе?

— Я бы сказала, при таком безалаберном подходе, потому что жесткого подхода последние годы угольная промышленность не видела как такового.

— Я имею в виду тот подход к инвесторам, о котором вы говорили: сначала инвестируй в социальную сферу, а уже потом во все остальное.

— Украинская угольная промышленность имеет различную инвестиционную привлекательность. У нас есть глубоко убитые и глубоко убыточные шахты, у которых нет никакой инвестиционной привлекательности. Но они делятся на две категории: это шахты с балансовыми или с малыми запасами угля. Их инвестировать очень сложно, и это требует разработки специальной государственной политики, потому что на шахту с малыми балансовыми запасами угля ни один серьезный инвестор не пойдет — ему там не увидеть ни стратегии, ни перспективы развития этого предприятия. Следующее — это средние шахты, из которых, я бы сказала, большинство доведены искусственно до убыточного состояния. Там большой износ оборудования, а потому отток профессионалов, минимальные заработные платы. Эти предприятия превратились в дотационныe, постоянно что-то просящие шахты. Там, вроде бы, и зарплата выплачивается, но в то же самое время уровень добычи угля до смешного мал. И третья группа, так называемые хлебные шахты. У них серьезные запасы угля с хорошим качеством, а потому там остались мощные коллективы, которые, наравне с углем, больше всего привлекают инвесторов. Поэтому, я считаю, именно категории шахт и являются определяющими при разработке конкурсных условий приватизации. В них мы должны исходить из того, что одни предприятия можно приватизировать в основном на социальных гарантиях от инвесторов, другие должны продаваться за большие деньги и за большие вложения, но с жестким учетом выполнения социальных обязательств. И уже за счет этих денег государство будет дополнительно финансировать и поддерживать те угольные объединения, которые сегодня находятся в катастрофическом состоянии. Таким образом мы постараемся cбалансировать отрасль в целом.

— Не боитесь ли вы, что при приватизации от государства уйдут самые лучшие шахты, а ему потом придется тянуть худшие и вкладывать туда все больше и больше денег?

— Я думаю, что такая угроза сегодня ни для кого не секрет. Государство прекрасно об этом знает. Политика тут такая: сначала нужно продавать самое плохое и, так сказать, средней “плохости”, а все самое лучшее, я считаю, надо оставлять на потом. Если мы сначала распродадим все самое лучшее, то тем самым просто угробим всю остальную угольную промышленность.

— В угольной отрасли, несмотря на меры господдержки, продолжается спад. Думается, что среди его причин также и ситуация с госзакупками. Как она, по вашему мнению, должна разрешиться?

— Я надеюсь, что ситуация с госзакупками вскоре разрешится на национальном уровне. Я не сторонник отказываться в этом деле вообще от контроля, поскольку ситуация стала все же более открытой, а махинаций и злоупотреблений по сравнению с тем, что было раньше, когда все проходило подковерно, стало меньше. Но я понимаю, что процедура слишком затянута. Это плохо сказывается, в частности, и на угольной промышленности, потому что уходит порядка трех месяцев на проведение всех этих тендерных вещей, а за эти три месяца лавы дорабатываются, финансирование используется неэффективно. Так, на одной из шахт Луганской области обстоятельства таковы, что при скрупулезном выполнении тендерных процедур предприятие должно быть остановлено, потому что не успеют вовремя закупить все, что необходимо. Проблема еще и в том, что предприятия, выигравшие тендер, относятся к срокам поставки оборудования как бы спустя рукава. Они считают, что тендер уже в руках, и начинают раскачиваться, тянуть время. Здесь палка о двух концах. Я считаю, что в тендерных закупках необходимо найти “золотую середину”, изучить весь опыт, который был, потому что даже сейчас все эти регулирования плюс- минус 10 дней, плюс-минус 10 тысяч гривен кардинально ситуацию, конечно же, не меняют.

— А тот закон, за который вы голосовали, решает эти проблемы?

— Он улучшает ситуацию.

— Вы считаете, он будет принят в последнем чтении и подписан Президентом?

— Я не хочу комментировать этот вопрос. Тут сегодня уже больше политики, чем экономического подхода. Я понимаю, что можно сделать сразу же закон, который что-то изменит суперрадикально, но который потом так же принесет достаточно как негативных, так и позитивных экономических последствий, потому что в экономике резкое шараханье вправо или влево еще никогда не давало позитивного результата. А можно шаг за шагом делать позитивные вещи и тем самым прийти к цели, хотя, возможно, и за более длительный промежуток времени. А можно шарахаться из стороны в сторону, но пробежать мимо цели, так и не поняв, для чего мы все это затеяли. Поэтому здесь, я считаю, нужно сделать один шаг, потом другой и дальше идти вперед. А можно блокировать ситуацию, тем самым оставляя ее на том же самом уровне и не продвигаясь вперед.

— Последний морально-политический вопрос. Как отнеслись во фракции к вашему решению увеличить семью?

— Я не обсуждаю этот вопрос во фракции. Дебатов в Верховной Раде мы тоже не проводили, парламентские слушания не устраивали.

— Но вы ведь чувствуете отношение.

— Уверяю вас, оно положительное. У нас, к сожалению, так мало женщин во фракции, что каждая имеет право на внимательное отношение.

— Я согласен, что гласно предъявить к вам претензии какие-то это было бы свинством, но все-таки, с другой стороны, вы можете в какой-то период таким образом подвести фракцию. Не было ли каких-то нареканий, косых взглядов?

— Я человек достаточно самодостаточный и косых взглядов просто не приемлю. А лидер фракции абсолютно положительно воспринимает данную ситуацию, и, я надеюсь, все будет нормально и не принесет каких-то негативных последствий для политической жизни.

— Согласен. Человек, новый человек, куда важнее политики.

Виталий КНЯЖАНСКИЙ